А начала она с самого важного – снимала со страны страх. Физический страх людей, панический, неотступный, проникший уже в их костный мозг, – страх плахи и дыбы. Она объявила смертную казнь признаком одного только больного общества. Пытку она клеймила в блестящей полемике Наказа, всячески ограничивала и, наконец, запретила совсем (если бы в своей государственной деятельности Екатерина сделала бы одно это, и тогда была бы достойна памятника). Телесные наказания она не только изымала, нет, – выжигала их из своей педагогики и в теории ее, и в практике.

Словом, одно за другим с презрением отбрасывала она орудия кровавого насилия, с помощью которых управлял Россией Петр I.

Ей не нужна была покорность, ей нужны были сильные, свободные люди, – таких отбирала она себе в помощники, таких воспитывала в своих закрытых учебных заведениях. Раскрепощение души – недаром в журнальной полемике она дозволяла своим оппонентам разговаривать с собой так, как с царями не разговаривают. Книгопечатание, общество переводчиков (чтобы передовые идеи могли дойти до широкого читателя), вольные типографии – все это служило делу образования и просвещения, но главным – и для нас невероятным – был тот факт, что при Екатерине не существовало цензуры.

Она снимала со страны тяжесть духовного гнета, готовила для будущего века людей бесстрашных в чувстве собственного достоинства.

Учтивость, какой славен был век Екатерины, являла собой едва ли не государственную программу, когда официальные документы предписывали депутату быть учтивым с депутатом, учителю – с учеником. Уважение к человеку, независимо от того, какое положение в обществе он занимает. И сама она, как мы помним, была великим мастером по части такта и деликатности.

Переход от XVIII века к XIX на первый взгляд кажется загадочным – откуда вдруг такой взлет? На самом деле он вовсе не вдруг, этот взлет, – XVIII столетию пришлось немало поработать, чтобы возможен стал блистательный расцвет XIX.

Тяжела была крепостническая страна, страшновато российское дворянство, но в этой толще, в этой темени Екатерина – как бы прямо исходящей от нее энергией (тут прав Пишчевич) – зажигала фонари и фонарики, их становилось все больше, и они разгорались все ярче.

Она одна дала толчок своему веку, сказал Пушкин. Действительно, деятельность ее столь феноменально велика, что невольно хочется сказать: она тащила на себе столетье. А на самом деле заслуга Екатерины в том, что она разбудила силы великой страны, обучила их, вдохновила великими идеями и пустила в путь.

Екатерина дала стране развиться естественно, только руководя и помогая, зато как помогала! Приподняла плиту, которая навалилась на Россию. И тотчас брызнули из-под плиты ростки новой культуры, национальное и западноевропейское сливалось само собой и весьма органично. Ее царствование бессмысленно оценивать с точки зрения западничества и славянофильства. Преданная русской культуре, она спокойно черпала из западной все, что считала самым важным, – и не ошибалась именно потому, что давала стране идти естественным для нее путем. Петр страшен не тем, что был западником, – страна нуждалась в западном опыте, и социально-политическом и культурном, – а тем, что был насильником.

При Екатерине и с ее помощью шел великий процесс создания русской интеллигенции (которая стала явлением едва ли не всемирным и, кстати, в свою очередь оказала влияние на западноевропейскую культуру; такое всемирное переливание культур из одной в другую делает вообще бессмысленным спор славянофилов и западников). Но русской культуре суждена была особая роль.

Может быть, именно потому, что Россия с ее крепостничеством развивалась так уродливо, так мучительно и в таких непримиримых противоречиях, русская интеллигенция и выросла сложной, глубокой, и так понимала, так остро ощущала страдания человеческой души. Огромную роль сыграло тут сознание вековой своей вины перед народом – социальное раскаяние вовсе не было неким «интеллигентским самокопанием», как это утверждала тупая большевистская пропаганда. Нет, то был необходимый духовный процесс, который вел вовсе не к бездействию, а, напротив, заставил русских интеллигентов с редкой ответственностью и неукротимой энергией взяться за работу, будь то работа земского врача или великого художника. Можно сказать, с екатерининской энергией взяться за работу. В октябре 1917-го победило петровское начало, режим чистого насилия, и недаром звериная лапа большевизма так последовательно истребляла интеллигенцию.

Конечно, деятели культуры XIX века были безмерно богаче Екатерины, ею двигало сознание социального абсурда и несправедливости; она ни в чем не раскаивалась, она искала возможного. Но вот что любопытно: искала она возможного, а удалось невероятное: создать в угрюмой крепостнической стране атмосферу творческой свободы, Пушкин ясно это чувствовал. Может быть, он подумал, что при Екатерине ему было бы легче дышать – не было бы у него николаевско-бенкердорфской петли на шее, – может быть, именно тогда-то и вырвалось у него это трагическое:

…Маленькая тульская деревня, невысокий и невидный барский дом. Поздняя ночь, молодой барин сидит за столом и пишет, у притолоки стоит его приказчик.

Это Болотов в своем Дворянинове. За те годы, что живет в деревне, он неустанно работал и занимался садом, от которого потом пойдут его знаменитые сады, читал, переводил, мастерил научные приборы.

И вот в его жизни произошла великая перемена, можно сказать, переворот, и произвела его маленькая книжка.

Он случайно увидел ее, будучи в Москве, а как «на нее взглянул, вмиг полюбил». То была книга Трудов Вольного экономического общества, того самого, созданного Екатериной и Орловым.

Болотов уже знал, что за границей существуют подобные сельскохозяйственные общества, и теперь, увидев, как он пишет, «что у нас такое же учредилось, да еще именитое и взятое самой императрицей в особое покровительство, воспрыгался я почти от радости» – и особенно оттого воспрыгался, что общество усиленно приглашало деревенских дворян принять участие в его работе, а чтоб им было легче вступить в сотрудничество, задало им несколько десятков вопросов по разным областям поместной экономики – о почвах, об удобрениях, о пахоте, севе и сельскохозяйственных орудиях.

Болотов тотчас же и принялся за работу: стал отвечать на вопросы подробно, обстоятельно (с рисунками); тут же понял, что ему, молодому хозяину, не хватает знаний, и позвал на помощь старика приказчика. «Усачу сему было сие крайне приятно, – пишет он, – и я и поныне не могу еще забыть, как он, стоючи в комнате моей у притолоки и спрятав обе руки свои в рукава овчинного своего тулупа, так, как в муфту, с некиим особым и внутреннее удовольствие изъявляющим видом рассказывал мне, вопрошавшему его, что знал и ведал и властно как гордился своими сведениями». Еще бы! Ведь все то, что он сейчас скажет своему барину, пойдет в Петербург (и действительно, Болотов, все добросовестно записав, послал свои записки по адресу общества).

И мне весело смотреть на этих двоих – живая вода эпохи дошла до ее глубин.

И тут представились мне Екатерина и Орлов, они ожили по закону Метерлинка (мертвые оживают, когда мы о них вспоминаем). Как и я, они видят занесенную снегом деревеньку и двоих в горнице, одного за столом, другого у притолоки. Орлов доволен, он помнит Кенигсберг и своего «Болотенко», с упоением танцующего на балах, и как он потом удрал из Петербурга от него, Орлова, в канун переворота, – смотрит и усмехается: каждый избрал свой путь, и вот теперь их пути встретились.

Я вижу их ясно: огромный Орлов, светлейший князь, красавец, у него мальчишеское лицо, как на гравюре Чемесова. Императрица Екатерина, не такая легкая, какой была в бытность свою великой княгиней, но ладная, крепкая. Такой изобразил ее Рокотов на коронационном портрете или Мари Анн Колло на мраморном барельефе – она сама женственность, само обаяние.